Споры об историческом пути России не прекращаются, наверное, на протяжении всего существования нашего государства. И в начале XXI века этот вопрос по-прежнему актуален. Дискуссии ведутся политиками, общественными деятелями, рядовыми гражданами: в чем предназначение России, откуда и куда мы идем. Русская классическая литература искала ответы на эти вопросы. Среди русских писателей XIX в. были такие, кто не боялся заглянуть в “загадочную русскую душу”, выискивая в ней только благостные черты, но имели смелость говорить о негативном и порочном, мешающем нормально развиваться как отдельному человеку, так и обществу в целом. К таким писателям относится великий русский сатирик М.Е. Салтыков-Щедрин.
Изображение Салтыковым-Щедриным глуповской действительности волновало читателей и критиков с момента появления Глупова и его обитателей в “Сатирах в прозе”. Уже тогда взгляды на описанную сатириком глуповскую жизнь резко разделились. Одни упорно не желали видеть в изображенном общероссийские проблемы и беды, считая Глупов частностью, досадным недоразумением, а то и просто злой насмешкой. “Сатиры его никак не имеют общероссийского характера, и<…> все в них заключающееся относится к какому-то Глупову, лежащему где-нибудь в глуши и затишьи, и где все, совершающееся у нас, отражается лишь в каком-то странном, искаженном виде”[1]. Подобные взгляды свойственны людям, боящимся увидеть в зеркале правдивое изображение. Язвы общества можно считать частностями, не стоящими обобщений, упорно не замечать их или покрывать лаком псевдопатриотизма, но от этого они не исчезнут, а только лишь будут еще больше разъедать общественный организм. Важно искать причины недуга, его истоки, а этого зачастую не доставало критикам: мешала узость мышления и, видимо, нежелание погружаться в причинно-следственные связи.
С другой стороны, были отзывы, говорящие о верном понимании глуповских, то есть общероссийских проблем. К.Станюкович не случайно назвал статью в “Морском сборнике” “Мысли по поводу глуповцев г. Щедрина”. Он писал в ней о том, что ведение в Морском корпусе предметов, развивающих благородные стремления и инстинкты идет кое-как, так как они в глазах преподавателей и учеников не имеют практической пользы, и без них можно стать морским офицером, а в результате – юноша “уже в семнадцать лет <…> с ног до головы глуповец”. И далее автор пишет: “Не знаю, как совершался процесс обращения детей в глуповцев в Глупове (г. Щедрина), но знаю, что в учебном Глупове этот процесс совершался скоро”[2].
Сравнивая два этих не частных, но выражавших настроения определенных слоев общества, взгляда на Глупов и глуповцев, приходишь к выводу, что люди, думающие с тревогой и болью о своем Отечестве, поняли глуповское жизнеустройство как общероссийскую беду, в отличие от тех, которые не желали замечать действительное, очевидное и в щедринской сатире видели только насмешку и “рычащие лесным воем остроты игривого экс-администратора”[3].
Новая волна критики Глупова поднялась по выходе “Истории одного города”. Изображение глуповцев в “Истории одного города” было главной мишенью для нападок враждебной Салтыкову-Щедрину критики. А.С.Суворин в статье “Историческая сатира” обвинял автора в том, что тот глумится над народом. “Бедные глуповцы! Читатели видели отчасти, как третирует их сатирик, какою благодарностью пылают их сердца, по его уверению, даже к буйным начальникам<…>. Где этот город Глупов, населенный такими идиотами? <…>глуповцы кажутся ему презреннее мух, которые только и дела делают, что гадят и любовью занимаются”[4]. Распознание общественного недуга требует беспристрастной оценки ситуации и гражданской смелости; и умный, видящий народ не через розовые очки (и не делающий из него священной коровы), читатель сатиры Щедрина понимает, что автор обрушивает свой гнев на народ не ради насмешки и желания позабавить, а из-за боли душевной за забитых и отупевших соотечественников. Критику же, в пылу негодования, изменяет чувство исторической объективности, а также и чувство такта, если возможными оказались такие, например, строки: “Есть просто человек, старающийся вас позабавить во что бы то ни стало и являющийся перед вами без всякой руководящей идеи”, “самодовольный хохот”[5] и проч.
Этот отзыв о сочинении Щедрина был подхвачен другими рецензентами, сторонниками подобных взглядов. Обозреватель “Петербургского листка” И.Андреев одобрял Суворина за то, что тот уличил Салтыкова-Щедрина в “возводимом им пасквиле на русский народ”, и вообще был очень высокого мнения о суворинской рецензии. “Что же касается до критической статьи “Историческая сатира”, посвященной разбору “Истории одного города” г.Щедрина, то она, как по отношению к изложенному в ней взгляду на произведение нашего сатирика, так и по взгляду на него самого, представляет такую верную оценку, какую мы со времени покойного Писарева нигде не встречали в нашей литературе”[6]. “Историю одного города” критики поминали недобрым словом и в тех статьях, в которых речь шла о других произведениях Салтыкова-Щедрина. Н.Языков в статье, посвященной “Благонамеренным речам”, утверждал, что тот в своей “Истории одного города” посмеялся над всей Россией, что смех сатирика “отучает видеть в человеке человека, он вам рисует одну повальную глупость”[7]. Пародию же Аверкиева “История некоей веси” ничем иным, как издевкой над Щедриным и его произведением, не назовешь. Эта “История”, входящая в “Литературное завещание Фомы Дикобразова”, обрамлена всевозможными наставлениями некоему Митрофану, являющимися, по сути, откровенно оскорбительными по отношению не только к личности Щедрина, но и ко всей его литературно-публицистической деятельности, которую автор пародии называет “критическо-ругательно-фельетонной”, и смысл которой – тотальное очернительство. “Заклинаю, Митрофан, не жалей рыла своего<…>, но подобно свинье баснописца, изрывай (умственно) задний двор и отыскивай всякий сор. Более, на передний двор сам заноси грязь, дабы грязь оного двора доказать<…>. Воспитав мозг свой во всеотрицании, легко будешь всюду одну только пакость, гниль и отсталость усматривать”[8]. Неприятие подобными критиками “Истории одного города” доходило до того, что некоторые из них предрекали произведению недолгую жизнь, так как по их мнению оно, во-первых, принадлежа области сатиры, посвященной интересам минуты, злобы дня, будет иметь значение чисто историческое,[9] а во-вторых, потому, что “История одного города” “не касается жизни современного русского общества”[10]. Подобные высказывания говорят лишь о том, что их авторы не обладают широтой мышления, в силу чего им удобнее принимать желаемое за действительное. Возможно, в глубине души, они осознавали горькую правду щедринской сатиры, но в страхе перед раскрывшейся бездной общероссийских пороков закрывали глаза, чтобы не видеть этого, и спешили похоронить это удивительное произведение.
А ведь Салтыков-Щедрин был не одинок в своих наблюдениях над российской действительностью. Г.И.Успенский в своем самом крупном произведении 60-х гг. XIX в., цикле очерков “Нравы Растеряевой улицы”, описывает беспросветно-бессмысленное существование мастеровых, чиновников и прочих обитателей улицы губернского города. Что это, как не Глупов и глуповцы? “Бестолковщина растеряевских нравов, намеревавшихся идти по прадедовским следам не думавши, запуталась в постоянных понуканиях жить сколько-нибудь рассуждая”[11]. Все помыслы, труды растеряевцев направлены только на то, чтобы заработать на пропой в кабаке. О каком профессиональном мастерстве может идти речь, если оружейники изготавливают свои пистолеты только для того, чтобы заложить их (зачастую, от нетерпения, лишь только деталь) в обмен на заветный стакан, дающий временное освобождение от дум о завтрашнем дне, от забот о доме и семье. Такой “бестолковщиной” ловко пользуется сметливый и холодно-жестокий Прохор Порфирыч (предшественник, родственная душа страшного щедринского героя Порфирия Владимировича Головлева) – сам недавний раб, который “становится самым разнузданным деспотом, как только приобретает возможность быть владыкой ближнего своего”[12].
Щедринские глуповцы в “Истории одного города”, замороченные и забитые глуповской администрацией, в какой-то момент прозревают, осознав ничтожество и абсолютное убожество Угрюм-Бурчеева. Предыдущие градоначальники тоже не блистали умом и нравственностью, но потребовался именно этот “упразднитель естества”, чтобы очнулось глуповское самосознание, чтобы они устыдились при виде существующего порядка. К сожалению, протест ограничился единичными нарушениями дисциплины и ночными совещаниями: слишком велик груз многовековой привычки склонять голову перед обладателем власти. Проблески здравого рассудка случаются и с растеряевцами: “Между постоянной борьбой с нуждой и ежеминутными отдыхами от нее в кабаке в наших нравах бывают минуты, когда несчастным растеряевцам удается “отчунеть”, то есть когда в отуманенные головы гостем вступает здравый рассудок <…>”[13]. Но этот редкий гость сталкивается с такой массой трудноразрешимых и просто неразрешимых проблем, что растеряевцы под напором нахлынувшей, от неумения и нежелания решать эти проблемы, тоски опять окунаются в иллюзорно-спасительный кабацкий дурман.
Все это есть результат народной пассивности, о которой писал Салтыков-Щедрин в ответ на обвинения его Сувориным в глумлении над народом (VIII,454)[14]. Именно пассивность производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, которые, по мнению ленивых умов, все уладят, всех рассудят, а главное, – расторопный барин “солдатов у нас наделает, и острог, какой следовает, выстроит”(VIII,271). Успенский же полагал, что беда народа в его оторванности от земли. Гимном земле-кормилице является его очерк “Власть земли”: человек становится “пустомелей и остолопом”, когда рвет связь с землей, и только возвратясь к труду земледельца, опять превращается в человека, считает автор. В “Народной интеллигенции” он поэтизирует земледельческую общину, усматривая в ней основу русской жизни (подобные взгляды на общинность, как особенность русского мироустройства, существуют и поныне): “татарщина” и крепостничество могли быть перенесены именно благодаря общине. “Едва ли не преувеличено мнение некоторых исследователей общины относительно размеров той опеки, которую община накладывает на своих членов почти в каждом поступке”, – считал Г.Успенский.
Совершенно другого мнения об общине Н.Успенский, который увидел в ней коллективный произвол. В “Хорошем житье” он описывает, как бедняк Федька осмелился пахать в среду, вместо установленного “обчеством” четверга. За свою инициативу он был наказан тем, что мужики во главе со старостой отобрали его соху и заложили ее кабатчику. То же самодурство общинников проявилось при выборе ратника: отправили на войну многодетного Ахрема, у которого не было средств напоить допьяна всю слободу, вор Петрушка же откупился от своей очереди тем, что поставил мужикам пол-осьмухи (хотя требовали с него ведерко). Причиняя заведомое зло, общинники не терзаются угрызениями совести: им не до того – надо действовать, потому что масса “не выносит никакой отсрочки между желанием и осуществлением его. У нее есть чувство всемогущества <…>. Чувства массы всегда очень просты и чрезмерны. <…>Масса не знает ни сомнений, ни колебаний”[15]. Самодурство и деспотизм в низах порождают и подпитывают в дальнейшем те же проявления в верхах. От такой общинности, стайности (Г.Успенский сравнивает общину с рыбьей стаей, в которой есть “десятники”, “разведчики” и общая масса) один шаг до угрюм-бурчеевской регламентации, до возвеличивания вождя как средоточия коллективного разума, так как в силу примитивности “масса <…> хочет, чтобы ею управляла неограниченная власть; она страстно жаждет авторитета; она жаждет <…>подчинения”[16].
Но тот же Г.Успенский писал о том “своекорыстии (деревенском), которое умеет прикрываться всевозможными способами, меняя шкуру сообразно тем настроениям высших “командующих” классов, которые входят в моду в данную минуту”. (“Теперь и прежде”). Крестьянин меняет “шкуру” взглядов не потому, что понимает и разделяет действия находящихся в данный момент у власти, а потому, что “он знает одно, что сильна только палка”, следственно: вести себя надо так, чтобы эта палка по возможности не ударяла тебя. Чувства в данной ситуации молчат, а говорит мужицкое хитрованство.
У глуповцев подобные шатания усугубляются каким-то безалаберным, бездумным, поверхностным восприятием действительности. Бессмысленно перебили кучу народа во время борьбы за власть между шестью градоначальницами, с легкостью поменяли религию, обратясь в язычество (у начальства в ту пору случились такие веяния). И не потому, что просто глупые, а забитые глупые, слышавшие и получавшие от градоначальников только “запорю”, “раззорю”, “не потерплю”.
М.Е. Салтыков-Щедрин и Глеб Успенский не вполне сопоставимы по уровню художественного таланта, но Успенский также критиковал то, что претило ему в народной жизни, и встречал непонимание со стороны современников. “Меня ругали за то, что я не люблю народ. Я писал о том, какая он свинья, потому что он действительно творил преподлейшие вещи”, — напишет Успенский в “Автобиографии”.
Во многих откликах, трактовавших идею и смысл “Истории одного города” М.Е.Салтыкова-Щедрина, достаточно было непонимания и раздражения. Но даже после того, как уже отшумела полемика, спустя годы, отдельные критики продолжали слово в слово повторять избитые фразы о “желчном глумлении сатирика над глуповцами”. C.Трубачев в “Историческом вестнике” писал, что в “Истории одного города” “много яду, но еще больше балаганщины. <…> Своей буффонадой автор совсем заслонил весь сатирический смысл произведения, либо в погоне за смехотворными эффектами исчезли в большинстве случаев всякие намеки на реальную русскую действительность. В этой “Истории” <…> есть некоторая доля правды, но больше всего всяческих несообразностей, эзоповых притч, смеху ради смеха и фантасмагории”[17]. В.Чуйко, предпринявший “Опыт литературной характеристики”, упрекал сатирика в смехе, опять же, ради смеха и считал, что сатирически изображенные персонажи вызывают, благодаря этому, симпатию. И вообще, по мнению Чуйко, произведения Салтыкова-Щедрина сравнимы с водевилем, так как “водевиль может показаться сатирой на известное социальное явление; но в действительности эта сатира – только в словах, а не в содержании”[18].
Но и в кругах демократически настроенных литераторов не было единодушия. Е.И.Покусаев в своей книге “Революционная сатира Салтыкова-Щедрина” описывает, как некоторые сотрудники “Отечественных записок”, например, Н.Д.Хвощинская, сошлись с Сувориным в отрицательной оценке того, как Щедрин изобразил народ в “Истории одного города”[19]. Н.Шелгунов упрекал писателя в том, что он не изобразил ни одного светлого человеческого лица[20]. Но “сатирику естественно останавливаться на темной стороне каждого общественного вопроса и освещать эту сторону перед своим читателем с яркостью и одушевлением, на которые он только способен. В этом призвание сатиры и ее великая общественная заслуга”[21]. Изображение “светлых лиц” не входит в задачу сатирика: “Сатирик, который плюет по ветру, плюет на самого себя” (Ежи Лец).
Статья А.Суворина “Историческая сатира” наиболее полно и обобщающе выразила непонимание и неприятие “Истории одного города”, остальные критики, разделявшие взгляды Суворина, в основном повторяли, с небольшими вариациями, его выводы. Поэтому исследователи уделяют особое внимание именно суворинской статье и ответу на нее сатирика. М.Е.Салтыков-Щедрин направил письмо в редакцию “Вестника Европы” (отдельно письмо редактору журнала А.Н.Пыпину) и, когда оно там не было напечатано, высказал те же, что и в письме, мысли в рецензии на сочинения Н.Лейкина. Сатирик писал: “Приступая к обличению меня в глумлении над народом непосредственно, мой рецензент высказывает несколько теплых слов, свидетельствующих о его личном сочувствии народу. Я верю этому сочувствию и радуюсь ему; но думаю, что я собственно не подал никакого повода для его выражения. Посмотрим однако ж, на чем зиждутся обличения рецензента. Во-первых, ему кажутся совершенным вздором<…> названия головотяпов, моржеедов и проч., которые фигурируют у меня в главе “О корени происхождения”(VIII,453). Далее Салтыков-Щедрин ссылается на труды В.И. Даля и И.П. Сахарова – исследователей, которые знали и любили русскую народность и русский язык. Все эти прозвища вышли из народной среды, а так просто в народе прозвищ не давали. Достаточно взять Словарь Даля и посмотреть, что означают эти диковинные (а с точки зрения А. Суворина – оскорбительные) характеристики в одном слове. Кто такие моржееды? Это прозвище архангелогородцев. Гущееды – прозвище новгородцев, заугольники – холмогоры (на Петра Великого из-за угла глядели), рукосуи – жители Чухломы Костромской губернии (“Чухломской рукосуй, рукава за пазухой, а других ищет!”), слепороды – прозвище вятичей[22]. Салтыков-Щедрин, таким образом, лучше знал предмет своей сатиры, чем “любящий защитник народа” А.С.Суворин. Писателю хорошо известны были народные говоры, предания, сказки, в которых народ умел высмеять и свою темноту, и глупость, и невежество (далеко не глуп тот, кто умеет посмеяться над своими недостатками). Головотяпов, как известно, не сеют, не жнут (и не писатели-очернители их выдумывают), сами растут, и народ это подмечал и клеймил меткими прозвищами. Народное словотворчество всегда откликалось и откликается на ненормальные, уродливые, комические и другие жизненные проявления.
Обращая внимание на то, что критик за частным не видит главного, Михаил Евграфович упрекает (но не бранит! а мог бы!) его: “Притом же для меня важны не подробности, а общие результаты; общий же результат, по моему мнению, заключается в пассивности, и я буду держаться этого мнения, доколе г.Б-ов[23] не докажет мне противного”(VIII,454).
Писатель задается вопросом: а о каком, собственно, народе говорит критик. “Вообще, недоразумение относительно глумления над народом, как кажется, происходит от того, – говорит Щедрин, – что рецензент мой не отличает народа исторического, то есть действующего на поприще истории, от народа как воплотителя идеи демократизма. Первый оценивается и приобретает сочувствие по мере дел своих. Если он производит Бородавкиных и Угрюм-Бурчеевых, то о сочувствии не может быть и речи; если он выказывает стремление выйти из состояния бессознательности, тогда сочувствие к нему является вполне законным, но мера этого сочувствия все-таки обусловливается мерою усилий, делаемых на пути к сознательности. Что же касается до “народа” в смысле второго определения, то этому народу нельзя не сочувствовать уже потому одному, что в нем заключается начало и конец всякой индивидуальной деятельности. О каком же “народе” идет речь в “Истории одного города?”(VIII,454).
Суворин обвинял также Щедрина в осмеянии русской истории. Упрекал в поверхностном знакомстве с русской историей, уличал в допущенных, якобы, исторических неточностях, и вообще квалифицировал произведение как “уродливейшую карикатуру” на подлинную историю России. Но не только Суворин осуждал писателя за “карикатуру” на историю. В.Чуйко считал, что “Салтыков – безнадежный пессимист, без всяких горизонтов, бесповоротный пессимист, у которого нет и не может быть никаких идеалов. Русскую историю он осмеял в “Истории одного города”[24]. А некоторые авторы, при разборе произведения Салтыкова-Щедрина, поражают каким-то легковесно-глумливым отношением к российским историкам, воспевавшим некий “русский дух”, смиренный или мужественный по обстоятельствам, и полным непониманием щедринской сатиры, которая, по их мнению, для исправления “духа” предлагает только палку: “Историческая мораль”, вытекающая из его сатиры, так глубока, возвышенна и, вместе с тем, проста<…>: общественные бедствия, посылаемые за грехи начальства и порождавшие уклонение российского духа с прямой стези, нередко отвращались и радикально излечивались не чем иным, как только экзекуциями, вовремя произведенными”[25]. Что же это, как не бойкость пера, не ведающая здравого рассудка, и поверхностное скольжение без проникновения вглубь проблемы?
Создается впечатление, что критики, гневно обрушивавшиеся (порой опускаясь до брани) на “Историю одного города”, плохо читали критикуемое ими произведение, если не почувствовали, не разгадали истинного смысла. Ребенок, зажмуривая глаза, наивно считает, что предмет страха и беспокойства исчезнет, если его не видеть. Но что простительно ребенку, совершенно недопустимо взрослому человеку, тем более претендующему на роль знатока истины. Если закрывать глаза на мерзости жизни, они не исчезнут от этого. Салтыков-Щедрин имел мужество смотреть правде в глаза и смелость говорить эту правду, писать о ней. “На многих сатира Щедрина действует только своею наиболее резкою и осязательною стороною, между тем, как главная сила ее заключается не в приемах грубой насмешки, а в трудноуловимых оттенках тонкой иронии, остающихся для большинства белым местом между строками или загадочным набором слов”[26]. Видимо, и на Д.Писарева, в свое время, подействовала именно резкая и осязательная сторона щедринской сатиры, если в 1864-м году он писал, что “смеяться над безобразием глуповца все равно, что смеяться над уродством калеки, или над дикостью дикаря, или над неопытностью ребенка; все эти смехи не дают решительно ничего ни тому, кто смеется, ни тому, кого осмеивают”[27].
Позволительно будет заметить, в укор Писареву, что глуповцы (народ вообще) не калеки, не уроды, не настолько дики и неопытны, чтобы так жалостливо-покровительственно их защищать, потому и предъявляет Щедрин к ним требования как к нормальным людям. Разве осмеивал, издевался Салтыков-Щедрин над глуповцами, когда писал: “Глупов! милый Глупов! отчего надрывается сердце, отчего болит душа при одном упоминовении твоего имени?<…> Кажется, и не пригож ты, и не слишком умен; нет в тебе ни природы могучей, ни воздуха вольного; нищета да убожество, да дикость, да насилие…, плюнул бы да пошел прочь!”(III,290). Все мы – дети Глупова, считает сатирик, и кому, как не намсамим, выкорчевывать из себя, из своего миропонимания и мироощущения эти убожество, дикость и насилие, не ожидая, что кто—то состороны придет и все поправит и искоренит. Никакой справедливый градоначальник, ни просвещенный государь не сделает народную жизнь лучше и краше, не вложит ума в нежелающих думать, если сам народ не преодолеет пассивность и беспечность, не оставит начальстволюбивое упование на доброго барина. “Это народ, вся жизнь которого строилась на “авось” и на мечтах о помощи откуда-то извне, со стороны – от Бога и Николая Угодника, от “иностранных королей и государей”, от какого-то “барина”, который откуда-то “приедет” и “нас рассудит”[28].
Как не было единого мнения среди критиков относительно якобы глумления над народом, так и в отношении якобы осмеяния истории мнения тоже расходились. Суворин считал роман “уродливейшей карикатурой” на российскую историю. Но было бы неверным считать, что все усмотрели в “Истории одного города” осмеяние, злобную “историческую сатиру”. “Эта юмористическая “история”, пожалуй, даст больше материалов для уразумения некоторых сторон нашей истории, чем иные труды присяжных историков”, – отмечалось в разделе “Библиография” Санкт-Петербургских ведомостей[29]. А в заметке по поводу выхода 2-го издания “Истории одного города”, напечатанной в “Вестнике Европы”(!), как бы подводился итог значимости взбудоражившей общественность сатиры. В ней говорилось, что произведения Салтыкова-Щедрина “имеют уже не одно литературное значение, но и историко-культурное: они говорят<…> о том, что наше общество продолжает упорно сохранять большое сродство с теми эпохами, которые послужили материалом для сатиры. “Подлинность” документов в “Истории одного города” продолжает быть подлинною”[30]. Знаменательно то, что эта точка зрения явно вступает в полемику с пафосом опубликованной в том же журнале десятилетием раньше суворинской рецензии.
К сожалению, не только Суворин осуждал писателя за “карикатуру” на историю. Не поняли сатирика и некоторые знакомые, хорошо к нему, до этого относившиеся. Этот конфликт подробно описан, в частности, в книге А.Туркова “Ваш суровый друг”. Турков приводит, например, высказывание дочери одного из вятских знакомых писателя, которая писала, что “причина, охладившая моего отца к Салтыкову, была его “История одного города”. Она сильно возмутила моего отца, знатока и любителя русской истории. <…>Естественно, что такое издевательство над всем дорогим его сердцу, как “История одного города”, не могло пройти для него бесследно”[31]. Истинные знатоки и любители Отечественной истории помнят, что в ней, истории, помимо славных героических страниц, много темного и позорного, от чего не отмахнешься и на что не закроешь глаза. И так ли все, описанное, например, Н.М.Карамзиным, достойно возвеличивания? В карамзинской “Истории государства Российского” есть строки, которые как бы предуготовляют щедринский сарказм: “Между иными тяжкими опытами Судьбы<…> Россия должна была испытать и грозу самодержца-мучителя: устояла с любовию к самодержавию (вот оно – “начальстволюбие”! – Н.Д.), ибо верила, что Бог посылает и язву, и землетрясение, и тиранов; не преломила железного скиптра в руках Иоанновых и двадцать четыре года сносила губителя, вооружась молитвою и терпением<…>. Таков был царь; таковы были подданные! Ему ли, им ли должны мы наиболее удивляться? Если он не всех превзошел в мучительстве, то они превзошли всех в терпении”[32]. Не достойно подобное самоуничижение восхваления и умиления, и прав великий сатирик, выставляя на всеобщее рассмотрение и бичуя эту позорную черту “национального характера”.
В начале сатиры, в главе “Обращение к читателю”, летописец (особая форма выражения авторского начала) излагает (следуя стилю Карамзина): “Но все, как бурные, так и кроткие, оставили по себе благодарную память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники (курсив мой – Н.Д.). Сие трогательное соответствие само по себе уже столь дивно, что немалое причиняет летописцу беспокойство. Не знаешь, что более славословить: власть ли в меру дерзающую, или сей виноград, в меру благодарящий” (VIII,268-269). И так ли уж неправдоподобны “издевательские” описания глуповцев, обезумевших и немо трепетавших от ужаса, если у знаменитого историка написано следующее: “<…> в беспамятстве страха они (москвичи) спешили укрыться, где могли. Площадь опустела<…>. Иоанн стал у виселиц, осмотрелся и, не видя народа, велел опричникам искать людей, гнать их отовсюду на площадь<…>. Жители не смели ослушаться: выходили из ям, из погребов; трепетали(курсив мой – Н.Д.), но шли<…>. Тогда Иоанн, возвысив голос, сказал: “Народ! Увидишь муки и гибель, но караю изменников! Ответствуй: прав ли суд мой?” Все ответствовали велегласно: “Да живет многие годы государь великий! Да погибнут изменники!”[33] И разве клевещет (на фоне официально возвеличенной всепокорности) Щедрин в главе “Войны за просвещение”, описывая, как “выползли они все вдруг, и старые и малые, и мужеск и женск пол, и, воздев руки к небу, пали среди площади на колени”(VIII,347).
На обвинения в очернительстве российской истории Салтыков-Щедрин также ответил в упоминавшемся уже письме в редакцию “Вестника Европы”. “Не “историческую”, — писал он, — а совершенно обыкновенную сатиру имел я в виду, сатиру, направленную против тех характеристических черт русской жизни, которые делают ее не вполне удобною. Черты эти суть: благодушие, доведенное до рыхлости, ширина размаха, выражающаяся с одной стороны в непрерывном мордобитии, с другой – в стрельбе из пушек по воробьям, легкомыслие, доведенное до способности не краснея лгать самым бессовестным образом.
В практическом применении эти свойства производят результаты, по моему мнению, весьма дурные, а именно: необеспеченность жизни, произвол, непредусмотрительность, недостаток веры в будущее и т.п.<…>. Явления эти существовали не только в XVIII веке, но существуют и теперь, и вот единственная причина, почему я нашел возможным привлечь XVIII век”(VIII,452). Эта мысль является прямым ответом Суворину, который утверждал, что у сатирика “поверхностное знакомство с историей XVIII века и вообще с историей русского народа”. Художественное произведение, в данном случае сатирическое, не должно в точности повторять историю какого-то временного отрезка, не в этом смысл произведения и задача автора. “История одного города” – это пародия не столько на историю (если говорить о соответствии исторических фактов их интерпретации автором знаменитой сатиры), сколько на государственную историческую школу, которая отечественную историю излагала исключительно “по царям”. “Преувеличение роли государства вело к преувеличению роли государственной администрации и государственных деятелей”, – писал Д.С.Лихачев уже в наше время[34].
“Явления эти <…> существуют и теперь”. К этому выводу М.Е.Салтыков-Щедрин пришел в позапрошлом веке. В начале XXI века приходит понимание, что слова, написанные в XIX-м столетии, не только о том времени, но и о нашей современной жизни. Видимо, нравы людей, их представления о мироустройстве и привычка жить пусть плохо, но так, как повелось кем-то и когда-то, гораздо медленнее подвергаются изменениям, чем социально-политические отношения.
Автор: Дорошенко Н.Е.
Примечания:
[1] “Сатиры в прозе” Щедрина. Библиотека для чтения. 1863. N3. C.44.
[2] Морской сборник. 1862. N11. C.43.
[3] Зайцев В. Глуповцы, попавшие в “Современник”// Русское слово. 1964. N2. C.41.
[4] Вестник Европы. 1871. N4. C.729,731.
[5] Вестник Европы. 1871. N4.C.722,736.
[6] Петербургский листок, 1871. N76. C.2.
[7] Дело, 1876. N10. C.320,323.
[8] Заря, 1870. N7. C.88.
[9] Трубачев С. Литературная деятельность М.Е.Салтыкова (Щедрина)// Исторический вестник, 1889. N7. C.122.
[10] Арсеньев К. Русская общественная жизнь в сатире Салтыкова// Вестник Европы, 1883. N2. C.707.
[11] Успенский Г.И. Собр. cоч.: В 2-х томах. T.I. M.,1988. C.95.
[12] Горький М. Несвоевременные мысли. M.,1991. C.82.
[13] Успенский Г.И. Там же. C.108.
[14] Тексты М.Е. Салтыкова-Щедрина цитируются по изданию: М.Е. Салтыков-Щедрин. Собр. соч.: В 20-ти тт. М.,1965-1977. Римская цифра обозначает том, арабская – страницу.
[15] Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого “Я”// Преступная толпа. M.,1998. C.126,127.
[16] Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого “Я”// Преступная толпа. M.,1998. C.179.
[17] Трубачев С.C. Литературная деятельность М.Е.Салтыкова (Щедрина) //Исторический вестник, 1889. N7. C.124,131.
[18] Чуйко В. М.Е.Салтыков (Опыт литературной характеристики)// Наблюдатель, 1889. N6. C.200.
[19] См.: Покусаев Е.И. Революционная сатира Салтыкова-Щедрина. M.,1963. C.75-76.
[20] Шелгунов Н. Бесхарактерность нашей интеллигенции// Дело, 1873. N11.
[21] Марков Евг. Сатира и роман в настоящем году// Русская речь, 1879. N12. C.243.
[22] См.: Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х томах. М.,1989.
[23] Так была подписана статья А.С.Суворина в “Вестнике Европы”.
[24] Чуйко В. М.Е.Салтыков (Опыт литературной характеристики)// Наблюдатель. CПб.,1889. N6. C.209.
[25] Санкт-Петербургские ведомости, 1870. N24. C.1.
[26] Марков Евг. Сатира и роман в настоящем году// Русская речь, 1879. N12. C.242.
[27] Писарев Д.И. Цветы невинного юмора// Писарев Д.И. Сочинения в 4-х томах. T.II. M.,1955. C.361.
[28] Горький М. Несвоевременные мысли. M.,1991. C.46.
[29] Санкт-Петербургские ведомости, 1870. N336. C.2.
[30] Вестник Европы, 1879. N12. Библиографический листок. Обложка.
[31] См.: Турков А.М. Ваш суровый друг. M.,1988. C.171-172.
[32] Карамзин Н.М. История государства Российского. Калуга,1993. T.IX,гл.7. C.177.
[33] Карамзин Н.М. История государства Российского. Калуга,1993. T.IX,гл.7. C.65-66.
[34] Лихачев Д.С. Избранные работы. В 3-х томах. Л.,1987. T.I. C.621.
